(Продолжение. Начало в предыдущих номерах)
Еврейский детский сад
Женечка училась в русской средней школе и, естественно, говорила по-русски, а я ей подражал. Но маме очень хотелось, чтоб я знал идиш и получил еврейское образование. Весной 1937 года она объявила, что я, согласно педагогическим требованиям того сурового времени, должен воспитываться не дома няней, а в коллективе, то есть в детском садике. И вот солнечным безоблачным утром она меня, празднично одетого, ведет по улице Котляревского в детсад. Прохожие, встречая нас, здороваются (маму многие в городе знают). До сих пор помню свежий запах пробудившихся от зимней спячки тополей, и как их липкие почки трещат под моими ботинками. Перейдя через дорогу, мы оказались на улице Розы Люксембург. Во дворе длинного одноэтажного здания еврейского детсада нас окружила толпа орущих малышей. Воспитательница в белом халате отводит нас в большую, залитую солнцем и украшенную искусственными цветами комнату. На стенах портреты Ленина, Сталина, Тараса Шевченко, Шолом Алейхема... Сначала в детсад меня приводила няня Паша. Но через несколько дней мама ей сказала: «Изя - не маленький. Он знает, как надо переходить дорогу, пусть ходит сам!» Так я начал привыкать к самостоятельности.
Вежливые воспитатели с нами говорили на идиш и старались, чтобы мы на нем отвечали. Но я мог запомнить только те слова и отдельные фразы, которые уже слышал дома и от соседей. До сих пор помню «зайн гезунд» (будь здоров), «фармах ди тир» (закрой дверь - в смысле «исчезни»), «а зохен вэй» (очень плохо), «а бух» (книга)… В детском саду нам рассказывали еврейские сказки, заставляли учить еврейские стихи, детские песенки и танцы. А хором по-русски мы читали стихотворение еврейского поэта Льва Квитко «Анна-Ванна- бригадир»:
Анна-Ванна, наш отряд
Хочет видеть поросят!
Мы их не обидим:
Поглядим и выйдем!
Гораздо позже я узнал, что Лев Квитко свои стихотворения писал на идиш, но в детсаде мы его почему-то читали в переводе... Сергея Михалкова. С точки зрения еврейских законов, слово «свинья» было табу, и евреям религия запрещала употреблять в пищу «не кошерную» свинину. А в этом стихотворении явно ощущалось противопоставление жизни нового советского еврея - старым религиозным традициям. Советская власть разрешала еврейское образование, оторванное от религии и еврейской жизни. Я рос, как молодое деревце, своими ветвями тянувшееся к свету, в обстановке, пронизанной сталинской политикой.
Как-то дома я увидел, как папа из небольшого шелкового мешочка вытащил белую, как платок, ткань с тонкими кисточками и черную книжку карманного размера. «Это талес, - объяснил он. - Его я одеваю в синагоге и дома, когда молюсь в еврейские праздники. А книжечка – это молитвенник». А еще я заметил, когда папа, шепча молитву, посматривал на висевший над диваном большой портрет моей бабушки. Рядом с портретом в рамке висел пергаментный лист с непонятными словами на древнееврейском языке. «Это отрывок главного еврейского закона – Торы»,- объяснил папа.
Как я «голосовал» в Верховный Совет СССР
В морозный день 12 декабря 1937 года – день первых выборов в Верховный Совет СССР - по радио гремели марши. Повсюду настроение праздника, на улицах флаги и плакаты с портретом Сталина. Папа, мама и я идем по центральной Октябрьской улице на избирательный участок. Остановились у большого углового старинного здания, которое полтавчане старались обходить стороной. Это был дом областного НКВД. Как только вошли в избирательный участок, я почувствовал необычайно-ароматный запах. В вестибюле я увидел буфет. Над ним лозунг со словами вождя: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Стеклянная витрина буфета была наполнена незнакомыми плодами золотистого цвета. Я потянул родителей к буфету. Мама сказала: «Это мандарины». Это слово я знал из сказки о китайских вельможах – мандаринах, которую рассказывала мне Женечка.
- Купи, - попросил я папу.
- Сейчас нельзя. Проголосуем, тогда куплю.
– А тот, за кого мы будем голосовать, живет в Полтаве?
- Нет, один в Москве, другой - в селе.
– А как же я их увижу?
- Подрастешь - увидишь,- ответил папа.
Родители стали в очередь к длинному столу, за которым сидели улыбающиеся тёти. Одна из них проверяла документы с фамилиями на букву «Т», а другая на букву «Ф», так как у папы и мамы фамилии были разные. Проверив паспорта, тёти папе и маме вручили по два листка, и мы с мамой вошли в закрытую кабину. Папа остался нас ждать. В центре кабины - маленький стол с чернильницей-«непроливайкой» и ручкой. Мама поставила на листках «галочки», дала листки мне и сказала: «Выходи!»
Мы подошли к тумбе, обтянутой красной материей, и мама сказала: «А теперь голосуй!» Я испуганно взглянул на маму и спросил:
- Надо кричать?
- Кричать не надо, - шепнула мама. - Я тебя подниму, а ты тихо опусти эти листки в щель тумбы.
Так я и сделал. За нами проголосовал папа…
Первые выборы в Верховный Совет СССР я так хорошо запомнил, потому что после голосования папа купил мандарины. Попробовав эти сочные, сладкие и пахнущие дальними странами фрукты, я был наверху блаженства. Более двадцати лет по воле судьбы мне довелось служить в горах Грузии, и когда доводилось там вкушать эти вполне обычные для субтропических местностей плоды, вспоминал тот день выборов, как было принято считать, закрепивший торжество «самой демократической в мире» Конституции СССР.
В праздники, когда дома за столом собирались родственники и друзья родителей, после выпитой рюмки они на идиш затягивали песню: «Ломир тринкен алэ хаим, ай-ай-ай- ай, фар ди лейбн, фар ди найем, ай-я-я-я-яй. Оф ин Ленин революци, ай- ай-я- ай. Оф ин Сталин конституци, ай-ай-я-ай…». («Давайте все выпьем за новую жизнь, за ленинскую революцию и за сталинскую конституцию»). Так пели простые, не шибко образованные евреи, которые слепо верили в надуманные коммунистические идеалы, ведущие к лучшей жизни. Они ещё не знали, что в том же 1937 году начались аресты невиновных людей, неслыханные в истории по жестокости сталинские репрессии.
Продолжение следует